Ни звука
Ботинки вязнут в снегу, но я не чувствую этого. Я не слышу, как хрустит снег под ногами, я не вижу, белый он или грязно-коричневый. Меня обволакивает густая и вязкая пустота. Я чувствую ее всем телом — макушкой, мизинцами, ушами, шеей. Эта пустота, как кокон, отгораживает меня от всего остального мира. Снег под ногами, дома, замерзшая река, машины, все-все, что я так отчетливо помню, — теперь другая галактика. Мой космос пустой, черный и абсолютно беззвучный. И я там совсем одна. Мне страшно. Так страшно, что сводит горло и шею, ноги становятся ватными, а голова тяжелой, как будто туда закачали 10 килограмм свинца. Я понимаю, что слова «абсолютное одиночество»— это не метафора. Вот оно. Совсем рядом.
Я часто задумывалась о том, каково это жить, лишившись одного из органов чувств. Иногда, идя по улице, я закрываю глаза и медленно считаю про себя: «Один, два, три, четыре» — и так до тех пор, пока в меня кто-то не врежется, или я, не справившись со страхом, не открою глаза. Почти никогда я не прохожу отметку «двадцать». И вот я сижу за столом, на котором аккуратно разложены черная повязка, бинты и наушники с плеером. Я собираюсь провести день без зрения и слуха, чтобы хоть немного понять тех, кто живет так долгие годы. Самым сложным оказалось избавиться от слуха: все беруши, которые мне удалось найти в аптеке, убирали внешние шумы, но все равно пропускали звуки. Голоса, а уж тем более крики, были отлично слышны. Я пыталась приладить вату поверх беруш, сверху надевала шапку. Бесполезно. Мне хотелось добиться полного вакуума, и я поступила не совсем честно — надела наушники, поставила в плеере альбом Брайана Ино «Ambient», о котором он сам говорил, что музыка там создается скорее отсутствием звуков. И для верности замотала уши шарфом. «Кать, — позвала я сестру, — крикни». В ответ тишина, только шорохи и скрипы Ино. «Эй, Кать, прошу же крикни». Моя сестра стояла на кухне и кричала, я видела, как открывался ее рот. Но ничего не слышала. Сработало. Можно начинать.
Я последний раз смотрю на себя в зеркало. Вставляю в уши наушники, включаю музыку и завязываю глаза черной повязкой. Сверху белым бинтом, – и глаза, и уши. Свет погас. Но мне пока совсем не страшно. Я ощупываю руками стол, зеркало, стакан с чаем. Я делаю глоток воды. Встаю и медленно иду по направлению к комнате. Для того, чтобы попасть из кухни в мою комнату, нужно пройти по длинному коридору и миновать гостиную. Руки хватаются за пустоту, кажется, вся пластика тела мгновенно меняется. Я ищу в воздухе знакомые силуэты, наконец, нащупываю стену и острый угол. Значит, пора поворачивать. Никогда не думала, что стекло на платяном шкафу такое шершавое, а дерево, из которого сделана дверь, наоборот, гладкое, почти что шелковое. Никогда не думала, что руки помнят и знают настолько много. Мне хочется потрогать руками каждую вещь в квартире.
Лена за минуту до начала эксперимента;Лена завязывает глаза сначала черной тканью, потом бинтом;
Лене помогает ее сестра Катя;
Лена уже ничего не слышит из звуков окружающего мира (в наушниках громко играет музыка без слов) и ничего не видит.Фото: Мария Ионова-Грибина для ТД
Через какое-то время я ловлю себя на мысли, что перестала слышать музыку в ушах. Перестала различать инструменты и звуки, музыка превратилась в фон, который отрезает меня от внешнего мира. Мне впервые становится не по себе. Я сажусь на кровать и вытягиваю ноги. Я очень хорошо знаю каждый сантиметр стены напротив. Я подолгу смотрю на нее, когда засыпаю и просыпаюсь. Там висят карточки с именами участников проекта, который мы с сестрой несколько месяцев назад делали для Еврейского музея. А чуть повыше над ними вырванная из журнала «Афиша» страница с надписью «На смену семьи придет друмья», чуть левее контур поросенка, сделанный из красного дождика. Слева, прямо у окна, стоит беговая дорожка, которая за последний год превратилась в вешалку для штанов. Я отлично знаю, где и как лежит в моей комнате каждый предмет. Они все на месте, только я их больше не вижу.
Мы с сестрой договорились об элементарной системе знаков. Я задаю простые вопросы. Ответ «да» — это одно прикосновение руки. «Нет» — два. Когда она крепко держит меня за одну руку — это значит: «Стой на месте». Когда берет за большой палец, значит, все хорошо. Мне казалось, я обязательно почувствую, будут в помещении другие люди, кроме меня, или нет. Но вот я лежу на кровати и понимаю, что я не чувствую ничего. В буквальном смысле ничего, кроме пустоты и одиночества, которые ползут по телу вверх, как ртуть по шкале термометра.
«Кать, — кричу я, — ты здесь?». В ответ ничего. «Эй, Катя, ты тут?» Снова ничего. К горлу впервые подкатывает ком. Игра перестает быть игрой. Да, я прекрасно знаю, что на глазах у меня повязка, а в ушах наушники с музыкой, которую я упорно не слышу. Да, я точно знаю, что сестра и фотограф Маша где-то рядом, и они меня точно не бросят, бинт на моем лице декоративный, я в любой момент могу сорвать с лица эту чертову повязку. И вообще, через какие-то десять часов все это кончится. Но все это больше не имеет значения. Я думаю только о том, каково это жить всегда запертым в этой темной коробке с глухими стенами. И мне кажется, что с каждой минутой, которую я провожу, лежа на кровати, стенки этой коробки становятся все толще и толще. Кажется, что меня здесь забыли, и теперь так будет всегда. Я так и буду лежать всю жизнь в этой пустоте, как в холодной ванной. За большой палец берется теплая рука. Катя. Когда я понимаю, что она рядом, мне хочется расплакаться от счастья и никогда больше не отпускать этот палец. Она берет мою ладонь и медленно пишет на ней пальцем буквы — «Е», «Д», «А». По одной букве, как младенец, читаю я. Надо вставать и идти готовить есть.
